"Смеховой мир" Древней Руси. Д.С.Лихачев

Русская сатира XVII в. вовлекла в свою сферу и исстари, еще с XII в. популярный у нас жанр “толковых азбук” – произведений, в которых отдельные фразы расположены были в порядке алфавита. До XVI в. включительно “толковые азбуки” заключали в себе главным образом материалы церковно-догмагический, назидательный или церковно-исторический. Позже они пополняются материалом бытовым и обличительным, в частности – иллюстрирующим гибельность пьянства. Во многих случаях такие азбуки приспособлялись и специально к целям школьного обучения.

О голом и небогатом человеке”, известная в рукописях также под заглавиями “Сказание о голом и небогатом”, “История о голом по алфавиту” и др. принадлежит уже к числу чисто сатирических произведений. Соседство, в котором в рукописных сборниках находится “Азбука о голом”,- популярные в XVII в. сатирические повести – свидетельствует о том, что она сама трактовалась как произведение, близкое к этим повестям, а не как “толковая азбука” в традиционном ее понимании. В основном “Азбука о голом” заключает в себе рассказ от первого лица о горькой доле живущего в Москве босого, голодного и холодного человека, эксплуатируемого богачами и вообще “лихими людьми”, причем детали текста иногда значительно варьируются по спискам. В общем бедняк изображается как сын зажиточных родителей, у которых всегда были “аладьи да масляные блины горячие и пироги хорошие”. “Отец мой и мати моя оставили мне дом и имение свое”,- говорит он о себе. В старейшем списке XVII в. разорение героя объясняется так: “От сродников зависть, от богатых насильство, от сосед ненависть, от ябедников продажа, от льстивых наговор, хотят меня с ног свесть. Цел бы был дом мой, да богатые зглотали, а родственники разграбили”. Случилось так потому, что молодец после отца и матери “остался млад”, а “сродичи” имущество отца его разграбили. В других, более поздних списках злоключения молодца объясняются тем, что он “все пропил и промотал”, или никак не объясняются, сопровождаясь ничего не говорящим замечанием: “Да мне тем не велел бог владеть. “, или: “Да не велел бог мне жить за скудостию моею. “, и т. п. Даже жалкое одеяние молодца все пошло на уплату долгов. “Ферези были у меня самые добрые рогозиные, а завязки мочальные, да и то люди за долг взяли”,- жалуется он. Нет у него и земли, которую он мог бы вспахать и засеять. “Земля моя пуста,- говорит он,- и травою вся обросла, полоть мне нечим и сеять нечево, притом же и хлеба нет”. “Азбука” написана ритмической прозой, кое-где рифмованной, как например:

Люди вижу, что богато живут, а нам, голым, ничего не дают, чорт знаит их, куда и на што денги берегут. Покою себе не обретаю, лапти и сапаги завсегда розбиваю, а добра себе не наживаю.

Встречаются в ней и поговорки, вроде: “На что было ему и сулить, коли самому негде взять”; “Ехал бы в гости, да не на чем, да никуды не зовут”; “Сшил бы к празднику однорятку с королки (кораллами), да животы-та у меня коротки” и др. Все эти особенности “Азбуки о голом”, наряду с типичным просторечным ее языком, ставят ее в один ряд с такими произведениями сатирической литературы второй половины XVII в. как “Калязинская челобитная”, “Повесть о попе Саве” и т. п. (см. ниже). “Азбука” и по своему содержанию и по бытовым деталям должна быть приурочена ко второй половине XVII в. и возникновение ее связывается с посадской средой, внутренние отношения которой она и отражает ‘.

Сочинения по темам:

Не секрет, что Владимир Маяковский приветствовал смену власти в России и всячески поддерживал все нововведения, касающиеся улучшения жизни народа. С...
Одной из самых “сильных” книг, прочитанных мною этим летом, стала повесть Б. Полевого “Повесть о настоящем человеке”. Это произведение основано...

А з есми наг и бос, голоден и холоден, сьести нечаво.

Богь душю мою ведаеть, что нету у меня ни полушки за душею.

Всдаить весь мир, что взять мне негде и купить не на што.

Говорил мне доброй человек на Москве, посулил мне взаймы денегь, и я к нему наутрея пришол, и он мне отказал; а толка мне он насмеялся, и я ему тоть смехь заплачю: на што было и сулить, коли чево нет.

Добро бы он человек слово свое попомънил и денегь мне дал, и я к нему пришол, и он мне отказал.

Есть в людех всего много, да нам не дадуть, а сами умруть.

Живу я, доброй молодец, весь день неедъши, а покушать мне нечево.

Зеваетца мне по брюху с великих недоедков, ходечи губы помертвели, а поесть мне нечаво.

Земля моя пуста, вся травою заросла, пахать не на чим и сеить нечаво, а взять негде.

И живот мой истощал по чюжим сторонам вола-час, а бедность меня, голенькова, изнела.

Как мне, бедному и безплемянному, промышлять и где мне подетися от лихь людей, от недобрыхь?

Люди богатыя пьють и едять, а голеньких не съсужають, а сами тово не роспозънають, что и богатыя умирають.

Мыслию своею всево бы у себя много видель, и платья цветного и денегь, а взять мне негде, солгать, украсть не хочитца.

На што живот мои позозрен? Лучи странна животи смерть прияти, нижели уродом ходити.

О горе мне! Богатыя люди пьють и едят, а того не ведають, что сами умруть, а голенькимъ не дадуть.

Покоя себе, своей бедности не обретаю, лапти розбиваю, а добра не налезу.

Разум мой не осяжеть, живот мои не обрящеть своей бедности, все на меня востали, хотять меня, молодца, въдрук погрузить, а бог не выдасть - и свинья не съесть.

Своей горкой не ведаю, как жить и как мне промышлять.

Тверд живот мой, а сердце с кручины пропало и не осягнеть.

Учинилася мне беда великая, в бедности хожю, весь день неедши; а поесть мне нихто не дасть. Увы мне, бедному, увы, безплемянному, где мне от лихь людей детца и голову приклонить?

Ферези были у меня добры, да лихия люди за долъгь сняли.

Хоронился от должников, да не ухоронилъся: приставов посылають, на правеж ставять, по ногам ставять, а възять мне негде, и отъкупитца нечим.

ОТець мой и мати моя оставили мне имение были свое, да лихие люди всем завладели. Ох, моя беда!

Цел был дом мои, да не велел бог жити и владети. Чюжево не хотелось, своево не лучилось, как мне, бедному, промышлять?

Шел бы в город да удрал бы суконца хорошепкова на однорядку, да денегь нет, а в долгь нихто не верять, как мне быть?

Щеголял бы и ходил бы чистенько и хорошенько, да не в чем. Лихо мне!

Ерзнул бы по лавке в старой аднорядке.

Ерычитца по брюху с великих недоетков, ел бы мяса, да в зубахь вязнеть. Ехать было в гости, да нихто не зовет.

Ючится по брюху с великих недоетков, играть не хочетца, вечер не ужинал, утрос не завтрикал, севодне не обедал.

Юрйл бы и играл бы, да бога боюся, а се греха страхь и людей соромъ. коли бы был богат, тогда бы и людей не знал, а в злых днех и людей не познал.

Юмыслил бы хорошенько да нарядился, да не во что мне. К сей бедности не умеють люди пристать, а с нею опознатца. Псы на милова не лають, постылова кусають, из двора сволокуть. Фома-поп глуп, тот греха не знаеть, а людям не роскажеть, на том ему спасибогь и спасеть богь.

Текст (в списке 1663 г.) публикуется по изданию: Адрианова-Перетц В. П. Русская демократическая сатира XVII века. Изд. 2-е, дополи. М., 1977, с. 229-231 («Дополнения», подготовленные Н. С. Демковой), 149-150, 175-181, 236-237 (комментарии).

Выше, в главе, посвященной вымышленному имени литературного героя, я уже касался демократической литературы XVII в. Долгое время в своей основной части не привлекавшая к себе особого внимания, она была затем открыта внимательными исследованиями и публикациями В. П. Адриановой-Перетц *{{Упомяну лишь основные работы В. П. Адриановой-Перетц: Очерки по истории русской сатирической литературы XVII века. М.; Л., 1937; Русская демократическая сатира XVII века; 2-е изд., доп. М., 1977. }} и сразу заняла подобающее ей место в историко-литературных изучениях советских литературоведов.

К этой демократической литературе принадлежит «Повесть о Ерше Ершовиче», «Повесть о Шемякиной суде», «Азбука о голом и небогатом человеке», «Послание дворительное недругу», «Сказание о роскошном житии и веселии», «Повесть о Фоме и Ереме», «Служба кабаку», «Калязинская челобитная», «Повесть о попе Савве», «Сказание о куре и лисице», «Повесть о бражнике», «Сказание о крестьянском сыне», «Повесть о Карпе Сутулове», «Лечебник на иноземцев», «Роспись о приданом», «Слово о мужах ревнивых», «Стих о житии патриарших певчих» и, наконец, такое значительное произведение, как «Повесть о Горе Злочастии». Отчасти к тому же кругу примыкает автобиография протопопа Аввакума и автобиография Епифания.

Литература эта распространяется в простом народе: среди ремесленников, мелких торговцев, низшего духовенства, проникает в крестьянскую среду и т. д. Она противостоит литературе официальной, литературе господствующего класса, отчасти продолжающей старые традиции.

Литература демократическая оппозиционна феодальному классу; это литература, подчеркивающая несправедливость, господствующую в мире, отражающая недовольство действительностью, социальными порядками. Союз со средой, столь характерный для личности предшествующего времени, разрушен в ней. Недовольство своей судьбой, своим положением, окружающим - это черта нового, не известная предшествующим периодам. С этим связано господствующее в демократической литературе стремление к сатире, к пародии. Именно эти, сатирические и пародийные, жанры становятся основными в демократической литературе XVII в.

Для демократической литературы XVII в. характерен конфликт личности со средой, жалобы этой личности на свою долю, вызов общественным порядкам, иногда же - неуверенность в себе, мольба, испуг, страх перед миром, ощущение собственной беззащитности, вера в судьбу, в рок, тема смерти, самоубийства и первые попытки противостоять своей судьбе, исправить несправедливость.

В демократической литературе XVII в. развивается особый стиль изображения человека: стиль резко сниженный, нарочито будничный, утверждавший право всякого человека на общественное сочувствие.

Конфликт со средой, с богатыми и знатными, с их «чистой» литературой потребовал подчеркнутой простоты, отсутствия литературности, нарочитой вульгарности. Стилистическая «обстройка» изображения действительности разрушается многочисленными пародиями. Пародируется все - вплоть до церковных служб. Демократическая литература стремится к полному разоблачению и обнажению всех язв действительности. В этом ей помогает грубость - грубость во всем: грубость нового литературного языка, наполовину разговорного, наполовину взятого из деловой письменности, грубость изображаемого быта, грубость эротики, разъедающая ирония по отношению ко всему на свете, в том числе и к самому себе. На этой почве создается новое стилистическое единство, единство, которое на первый взгляд кажется отсутствием единства.

Человек, изображенный в произведениях демократической литературы, не занимает никакого официального положения, либо его положение очень низко и «тривиально». Это - просто страдающий человек, страдающий от голода, холода, от общественной несправедливости, от того, что ему некуда приклонить голову. При этом новый герой окружен горячим сочувствием автора и читателей. Его положение такое же, какое может иметь и любой из его читателей. Он не поднимается над читателями ни своим официальным положением, ни какой бы то ни было ролью в исторических событиях, ни своей моральной высотой. Он лишен всего того, что отличало и возвышало действующих лиц в предшествующем литературном развитии. Человек этот отнюдь не идеализирован. Напротив!

Если во всех предшествующих средневековых стилях изображения человека этот последний чем-то непременно был выше своих читателей, представлял собой в известной мере отвлеченный персонаж, витавший в каком-то своем, особом пространстве, куда читатель, в сущности, не проникал, то теперь действующее лицо выступает вполне ему равновеликим, а иногда даже униженным, требующим не восхищения, а жалости и снисхождения.

Этот новый персонаж лишен какой бы то ни было позы, какого бы то ни было ореола. Это опрощение героя, доведенное до пределов возможного: он наг, если же и одет, то в «гуньку кабацкую » *{{Повесть о Горе Злочастии. Изд. подгот. Д. С. Лихачев и Е. И. Ванеева. Л., 1984. С. 8. }} в «феризы рагоженные » с мочальными завязками*{{«Азбука о голом и небогатом человеке»: Адрианова-Перетц В. П. Русская демократическая сатира XVII века. С. 31. }}.

Он голоден, есть ему нечего, и «никто не дает », никто его не приглашает к себе. Он не признан родными и изгнан от друзей. Он изображен в самых непривлекательных положениях. Даже жалобы на отвратительные болезни, на грязный нужник*{{ Лихачев Д. С. Стих о жизни патриарших певчих. // ТОДРЛ. Т. XIV. 1958. С. 425. }}, сообщенные при этом от первого лица, не смущают автора. Это опрощение героя, доведенное до пределов возможного. Натуралистические подробности делают эту личность совершенно падшей, «низкой », почти уродливой. Человек бредет неизвестно куда по земле - такой, какая она есть, без каких бы то ни было прикрас. Но замечательно, что именно в этом способе изображения человека больше всего выступает сознание ценности человеческой личности самой по себе: нагой, голодной, босой, грешной, без всяких надежд на будущее, без всяких признаков какого бы то ни было положения в обществе.

Взгляните на человека,- как бы приглашают авторы этих произведений. Посмотрите, как ему тяжело на этой земле! Он затерян среди нищеты одних и богатства других. Сегодня он богат, завтра беден; сегодня он нажил себе денег, завтра прожил. Он скитается «меж двор », питается подаянием от случая к случаю, погряз в пьянстве, играет в кости. Он бессилен побороть себя, выйти на «спасенный путь ». И тем не менее он достоин сочувствия.

Особенно поразителен образ безвестного молодца в «Повести о Горе Злочастии». Здесь сочувствием читателей пользуется человек, нарушивший житейскую мораль общества, лишенный родительского благословения, слабохарактерный, остро сознающий свое падение, погрязший в пьянстве и в азартной игре, сведший дружбу с кабацкими питухами и костарями, бредущий неведомо куда, помышляющий о самоубийстве.

Человеческая личность эмансипировалась в России не в одеждах конкистадоров и богатых авантюристов, не в пышных признаниях артистического дара художников эпохи Возрождения, а в «гуньке кабацкой », на последней ступени падения, в поисках смерти как освобождения от всех страданий. И это было великим предвозвестием гуманистического характера русской литературы XIX в. с ее темой ценности маленького человека, с ее сочувствием каждому, кто страдает и кто не нашел своего настоящего места в жизни.

Новый герой часто выступает в литературе от своего лица. Многие из произведений этого времени носят характер «внутреннего монолога». И в этих своих выступлениях перед читателями новый герой часто ироничен - он как бы выше своих страданий, смотрит на них со стороны и с усмешкой. На самой кизкой ступени своего падения он сохраняет чувство своего права на лучшее положение: «И хочетца мне жить, как и добрыя люди живут »; «Тверд был ум мой, да лих на сердце у меня много всякой мысли »; «Живу я, человек доброй и славной, а покушать мне нечево и никто не дает »; «Обмылся бы я беленко, нарядился хорошенко, да не во что ».

И некие в настоящее время гонят носящих бремя.
Овому честь бог дарует, овин искупают,
Овии трудишася, овии в труд их внидоша.
Овии скачют, овии же плачют.
Инии веселяшеся, инии ж всегда слезящеся.
Почто писать много, что от бедных не любят никого.
Лучше того любять, кого деньги лупят.
Что с убогова взяти - прикажи его сковати
*{{Азбука о голом и небогатом человеке. С. 30. }}.

Замечательно, что в произведениях демократической литературы XVII в. есть учительный голос, но это не голос уверенного в себе проповедника, как в произведениях предшествующего времени. Это голос обиженного жизнью автора или голос самой жизни. Действующие лица воспринимают уроки действительности, под их влиянием они меняются и принимают решения. Это явилось не только чрезвычайно важным психологическим открытием, но и открытием литературно-сюжетным. Конфликт с действительностью, воздействие действительности на героя позволяли иначе строить повествование, чем оно строилось раньше. Герой принимал решения не под влиянием наития христианских чувств или предписаний и норм феодального поведения, а вследствие ударов жизни, ударов судьбы.

В «Повести о Горе Злочастии» это воздействие окружающего мира персонифицировалось в виде друзей-советчиков и в виде необыкновенно яркого образа Горя. Вначале молодец в «Повести о Горе Злочастии» и «мал и глуп, не в полном разуме и несовершен разумом ». Он не слушает своих родителей. Но потом он слушает, хотя и не до конца, своих случайных друзей, спрашивает у них сам совета. Наконец появляется и само Горе. Советы Горя недобрые: это воплощение порожденного дурною действительностью пессимизма.

Первоначально Горе «привиделось » молодцу во сне, чтобы тревожить его страшными подозрениями:

Откажи ты, молодец, невесте своей любимой -
быть тебе от невесты истравлену,
еще быть тебе от тое жены удавлену,
из злата и сребра быть убитому!

Горе советует молодцу пойти «на царев кабак », пропить свое богатство, надеть на себя «гуньку кабацкую » - За нагим-то Горе не погонитца, да никто к нагому не привяжетца.

Молодец не поверил своему сну, и Горе вторично является ему во сне:

Али тебе, молодец, неведома
нагота и босота безмерная,
легота, безпроторица великая?
На себя что купить, то проторится,
а ты, удал молодец, и так живешь.
Да не бьют, не мучат нагих-босых,
и из раю нагих-босых не выгонят,
а с тово свету сюды не вытепут,
да никто к нему не привяжется,
а нагому-босому шумить розбой.

С поразительной силой развертывает повесть картину душевной драмы молодца, постепенно нарастающую, убыстряющуюся в темпе, приобретающую фантастические формы.

Порожденное ночными кошмарами, Горе вскоре является молодцу и наяву, в момент, когда молодец, доведенный до отчаяния нищетой и голодом, пытается утопиться в реке. Оно требует от молодца поклониться себе до «сырой земли » и с этой минуты неотступно следует за молодцем. Молодец хочет вернуться к родителям, но Горе «наперед зашло, на чистом поле молодца встретило », каркает над ним, «что злая ворона над соколом »:

Ты стой, не ушел, доброй молодец!
Не на час, я к тебе, Горе злочастное, привязалося,
хошь до смерти с тобою помучуся.
Не одно я, Горе, еще сродники,
а вся родня наша добрая;
все мы гладкие, умилныя,
а кто в семю к нам примешается,
ино тот между нами замучится,
такова у нас участь и лутчая.
Хотя кинся во птицы воздушныя,
хотя в синее море ты пойдешь рыбою,
а я с тобою пойду под руку под правую.

Ясно, что автор «Повести о Горе Злочастии» не на стороне этих «уроков жизни», не на стороне Горя с его недоверием к людям и глубоким пессимизмом. В драматическом конфликте молодца и Горя, воплощающего злую действительность, автор «Повести» на стороне молодца. Он глубоко ему сочувствует.

Такое отделение авторской точки зрения от преподносимых в произведении нравоучений, оправдание человека, который с церковной точки зрения не мог не считаться «грешником», было замечательным явлением в литературе XVII в. Оно означало гибель средневекового нормативного идеала и постепенный выход литературы на новый путь индуктивного художественного обобщения - обобщения, опирающегося на действительность, а не на нормативный идеал.

В тесной связи с общими тенденциями оправдания человеческой личности, столь свойственными демократической литературе, находится и все творчество Аввакума. Различие только в том, что в творчестве Аввакума это оправдание личности ощущается с большей силой и проведено с несравненной тонкостью.

Оправдание человека сочетается в творчестве Аввакума, как и во всей демократической литературе, с опрощением художественной формы, стремлением к просторечию, отказом от традиционных способов идеализации человека.

Ценность чувства, непосредственности, внутренней, душевной жизни человека была провозглашена Аввакумом с исключительной страстностью. Сочувствие или гнев, брань или ласка - все спешит излиться из-под его пера. «Ударить душу перед богом » *{{Здесь и далее цитируется по изданию: Житие протопопа Аввакума, им самим написанное // Памятники истории старообрядчества XVII в. Кн. I. Пг., 1916 (курсив мой.-Д. Л. ). }} - вот единственное, к чему он стремится. Ни композиционной стройности, ни тени «извития словес » в изображении человека, ни привычного в древнерусской учительной литературе «красноглаголания »- ничего, что стесняло бы его непомерно горячее чувство во всем, что касается человека и его внутренней жизни. Нередкая в творчестве Аввакума церковная риторика не коснулась изображения человека. Ни один из писателей русского средневековья не писал столько о своих чувствах, как Аввакум. Он тужит, печалится, плачет, боится, жалеет, дивится и т. д. В его речи постоянны замечания о переживаемых им настроениях: «ох, горе мне! », «грустко гораздо », «мне жаль... » И сам он, и те, о ком он пишет, то и дело вздыхают и плачут: «...плачють миленькие, глядя на нас, а мы на них »; «умному человеку поглядеть, да лише заплакать, на них глядя »; «плачючи кинулся мне в карбас »; «и все плачют и кланяются ». Подробно отмечает Аввакум все внешние проявления чувств: «сердце озябло и ноги задрожали ». Так же подробно описывает он поклоны, жесты, молитвословия: «бьет себя и охает, а сам говорит »; «и он, поклоняся низенко мне, а сам говорит: „спаси бог" ».

Он стремится вызвать к себе сочувствие читателей, жалуется на свои страдания и горести, просит прощения за свои грехи, описывает все свои слабости, в том числе и самые будничные.

Нельзя думать, что это оправдание человека касается только самого Аввакума. Даже враги, даже его личные мучители изображаются им с симпатией к их человеческим страданиям. Вчитайтесь только в замечательную картину страданий Аввакума на Воробьевых горах: «Потом полуголову царь прислал со стрелцами, и повезли меня на Воробьевы горы; тут же - священника Лазаря и старца Епифания, обруганы и острижены, как и я был прежде. Поставили нас по разным дворам; неотступно 20 человек стрельцов, да полуголова, да сотник над нами стояли - берегли, жаловали, и по ночам с огнем сидели, и на двор с...ть провожали. Помилуй их Христос! прямые добрые стрелцы те люди, и дети таковы не будут, мучатся туды же, с нами возяся; нужица-та какова прилучится, и оне всяко, миленькие, радеют... Оне горюны испивают до пьяна, да матерны бранятся, а то бы оне и с мучениками равны были ». «Дьявол лих до меня, а человеки все до меня добры »,- говорит Аввакум в другом месте.

Сочувствие к своим мучителям было совершенно несовместимо со средневековыми приемами изображения человека в XI-XVI вв. Это сочувствие стало возможно благодаря проникновению писателя в психологию изображаемых лиц. Каждый человек для Аввакума - не абстрактный персонаж, а живой, близко ему знакомый. Аввакум хорошо знает тех, о ком он пишет. Они окружены вполне конкретным бытом. Он знает, что его мучители только выполняют свою стрелецкую службу, и поэтому не сердится на них.

Мы видели уже, что изображение личности вставлено в бытовую рамку и в других произведениях русской литературы XVII в.- в «Житии Улиании Осорьиной», в «Повести о Марфе и Марии». В демократической литературе бытовое окружение отчетливо ощущается в «Повести о Ерше Ершовиче», в «Повести о Шемякиной суде», в «Службе кабаку», в «Повести о попе Саве», в «Сказании о крестьянском сыне», в «Стихе о жизни патриарших певчих» и др. Во всех этих произведениях быт служит средством опрощения человека, разрушения его средневековой идеализации.

В отличие от всех этих произведений, приверженность к быту достигает у Аввакума совершенно исключительной силы. Вне быта он вовсе не представляет себе своих персонажей. Он облекает в бытовые формы вполне общие и отвлеченные представления.

Художественное мышление Аввакума все пронизано бытом. Подобно фламандским художникам, переносившим библейские события в родную им обстановку, Аввакум даже отношения между персонажами церковной истории изображает в социальных категориях своего времени: «Подобен я нищему человеку, ходящу по улицам града и по окошкам милостыню просящу. День той скончав и препитав домашних своих, на утро паки поволокся. Тако и аз, по вся дни волочась, збираю и вам, питомникам церковным, предлагаю: пускай ядше веселимся и живи будем. У богатова человека Христа из евангелия ломоть хлеба выпрошу, у Павла апостола, у богатова гостя, и с посланей его хлеба крому выпрошу, у Златоуста, у торговаго человека, кусок словес его получю, у Давида царя и у Исаи пророков, у посадцких людей, по четвертине хлеба выпросил; набрав кошель, да и вам даю жителям в дому бога моего ».

Ясно, что здесь быт героизирован. И замечательно, что в произведениях Аввакума личность снова приподнята, полна особого пафоса. Она по-новому героична, и на этот раз быт служит ее героизации. Средневековая идеализация возносила личность над бытом, над действительностью - Аввакум же заставляет себя бороться с этой действительностью и героизирует себя как борца с нею во всех мелочах житейского обихода, даже тогда, когда он, «как собачка в соломке », лежал, когда спина его «гнила » и «блох да вшей было много », когда он ел «всякую скверну ».

«Не по што нам ходить в Персиду мучитца ,- говорит Аввакум,- а то дома Вавилон нажили ». Иными словами: можно стать мучеником, героем в самой будничной, домашней обстановке.

Конфликт личности с окружающей действительностью, столь характерный для демократической литературы, достигает страшной силы в его «Житии». Аввакум стремится подчинить себе действительность, овладеть ею, населить ее своими идеями. Вот почему Аввакуму кажется во сне, что тело его растет и наполняет собой всю Вселенную.

Это ему снится во сне, а наяву он продолжает бороться. Он не согласен замкнуться в себе, в своих личных горестях. Он считает все вопросы мироустройства своими, ни от одних он не устраняется. Его болезненно ранит безобразие жизни, ее греховность. Отсюда страстная потребность проповедничества. Его «Житие», как и все другие его произведения,- непрерывная проповедь, проповедь, доходящая порой до исступленного крика. Проповеднический пафос по-новому, в новых формах возрождается в произведениях Аввакума, с ним вместе возрождается монументальность в изображении человека, но монументальность совершенно другая, лишенная прежней импозантности и прежнего абстрагирования. Это монументальность борьбы, борьбы титанической, до самой смерти, мученической, но вполне конкретной и бытовой. Вот почему и самый быт приобретает в произведениях Аввакума какой-то особый оттенок пафосности. Цепи, земляная тюрьма, тяготы бедности те же, что и в других демократических произведениях, но они освящены его борьбой, его мученичеством. Щи, которые Аввакум ест в подвале Андроникова монастыря, те же, что и в любой крестьянской семье того времени, но их подает ему ангел. Та же и черная курочка, которую он завел себе в Сибири, но несет она Аввакуму по два яйца на день. И это толкуется Аввакумом как чудо. Все освящено ореолом мученичества за веру. Освящена им и вся его литературная позиция.

Перед лицом мученичества и смерти он чужд лжи, притворства, лукавства. «Ей, добро так! », «Не лгу я! »- такими страстными заверениями в правдивости своих слов полны его писания. Он «живой мертвец », «земляной юзник »- ему не пристало дорожить внешней формой своих произведений: «...понеже не словес красных бог слушает, но дел наших хощет ». Вот почему писать надо без мудрований и украс: «...сказывай, небось, лише совесть крепку держи ».

Аввакум писал свои сочинения тогда, когда над ним и в его собственных глазах, и в глазах его приверженцев уже мерцал ореол мученичества. Вот почему и его просторечие, и его «бытовизм» в описании собственной жизни носили особый, героический характер. Тот же героизм чувствуется и в созданном им образе мученика за веру.

Пафосом борьбы пронизаны все его сочинения, все литературные детали: от земляной ямы и виселицы до титанического пейзажа Даурии с ее горами высокими и утесами каменными. Он вступает в спор с самим Христом: «...за что Ты, Сыне божий, попустил меня ему таково болно убить тому? Я веть за вдовы Твои стал! Кто даст судию между мною и Тобою? Когда воровал, и Ты меня так не оскорблял; а ныне не вем, что согрешил! »

В произведениях Аввакума, в выработанном им особом стиле, который можно было бы назвать стилем патетического опрощения человека, литература Древней Руси снова поднялась до монументализма прежнего искусства, до общечеловеческих и «мировых» тем, но на совершенно иной основе. Могущество личности самой по себе, вне всякого своего официального положения, могущество человека, лишенного всего, ввергнутого в земляную яму, человека, у которого вырезали язык, отнимают возможность писать и сноситься с внешним миром, у которого гниет тело, которого заедают вши, которому грозят самые страшные пытки и смерть на костре,- это могущество выступило в произведениях Аввакума с потрясающей силой и совершенно затмило собой внешнее могущество официального положения феодала, за которым с такою верностью следили во многих случаях русские исторические произведения XI-XVI вв.

Открытие ценности человеческой личности самой по себе касалось в литературе не только стиля изображения человека. Это было и открытием ценности авторской личности. Отсюда появление нового типа профессионального писателя, осознание ценности авторского текста, появление понятия авторской собственности, не допускающего простого заимствования текста у предшественников, и отмена компилятивности как принципа творчества. Отсюда же, из этого открытия ценности человеческой личности, идет характерный для XVII в. интерес к автобиографиям (Аввакума, Епифания, Елеазара Анзерского и др.), а также к личным запискам о событиях (Андрея Матвеева о Стрелецком бунте).

В изобразительном искусстве открытие ценности человеческой личности проявляется весьма разнообразно: появляются парсуны (портреты), развивается линейная перспектива, предусматривающая единую индивидуальную точку зрения на изображение, появляются иллюстрации к произведениям демократической литературы с изображением «среднего» человека, зарождается лубок.

"Повесть о Ерше Ершовиче"

Многие сатирические произведения XVII в. возникли в посадской среде, поэтому их авторы так часто использовали традиционные жанры деловой письменности. В форме судного дела написана "Повесть о Ерше Ершовиче", посвященная "земельной тяжбе", которую вели "сироты божии" Лещ и Голавль с объявившим себя боярским сыном Ершом за Ростовское озеро. Комически звучит серьезная жалоба Осетра и Сома на "уморившего" их родственников маленького Ерша, который заманил крупную рыбу в невод, а сам, "аки бѣсъ, в ячейку и вывернулъся". Она выглядит как насмешка над "глупыми и неразсудными", но богатыми и знатными людьми. Отношение автора к происходящему неоднозначно: он то сочувствует "крестьянину" Лещу в сто тяжбе с Ершом, то симпатизирует маленькой колючей рыбке, когда та издевается над воеводой и судьями. Ерша, виновного в "ябедах" и "разбоях", по решению суда выдают Лещу "с товарищи", но тот с помощью хитрости ускользает от наказания.

"Повесть о Ерше Ершовиче", созданная на рубеже XVI–XVII вв., является пародией на процессуальные нормы и языковые шаблоны русского судопроизводства. В сатирической форме в произведении предстают принесение присяги и прения сторон в суде, процесс следствия по делу и наказания виновного, приемы составления челобитных и судных списков.

Неповторимый поэтический мир "Повести" создают многочисленные комические аналогии между природным миром и человеческим обществом. Ерш гордится знакомством с именитыми людьми: "Человѣкъ я доброй, знаютъ меня на Москве князи и бояря и дети боярские, и головы стрелецкие, и дьяки и подьячие, и гости торговые... ядятъ меня в ухе с перцемъ и с шавфраномъ, и с уксусомъ... а поставляютъ меня перед собою чесно на блюдахъ, и многие люди с похмеля мною оправливаютца". На нелепице основан рассказ Ерша о том, как "горело" Ростовское озеро, "а гатить было в тое поры нечем, потому что старая солома придержалася, а новая солома в тое пору не поспела". Сам сюжет, в основе которого лежит мотив говорящих рыб, алогичен, что позволяет некоторым ученым определять жанр произведения как "небылицу в лицах", возникшую в скоморошьей среде Ростовской земли.

"Повесть" поражает разнообразием приемов ритмической организации текста. Этой цели служат лексические повторы и обороты тавтологического характера ("Ерша поставили перед судиями на судѣ. И суд пошелъ, и на судѣ спрашивали Ерша"), глагольные рифмы ("перебили, и переграбили, и из вотчины вон выбили ") и рифмованные названия рыб ("Сомъ з болшимъ усомъ ", "Щука -трепетуха ").

"Азбука о голом и небогатом человеке"

Это сатирическое произведение (ранний список датируется 1663 г.) создано в традициях древнерусских "толковых азбук", по которым учили грамоте детей. Оно представляет собой краткий свод изречений, расположенных в алфавитном порядке, где обездоленный человек с горькой иронией рассказывает о себе:

Азъ есми нагъ, нагъ и босъ, голоденъ и холоден, свести нечаво.

Богъ душю мою ведаеть, что нету у меня ни полушки за душею.

Вѣдаить весь миръ, что взять мнѣ негде и купить не на што...

Персонажи произведений русской демократической сатиры в целях художественного обобщения либо безымянны, либо определены как социальный или нравственный тип. Они обычно не имеют индивидуальных примет и собственных биографий, однако это не образы-схемы, носители абстрактных добродетелей и пороков, а живые образы людей, попавших в беду и оказавшихся "на дне" общества. В этом ряду следует рассматривать и героя "Азбуки" – "голого и небогатого" человека, который ходит "весь день не едши" и негде ему "голову приклонить", "а сердце с кручины пропало". Его исповедь проникнута чувством безысходности и одиночества:

Какъ мнѣ, бедному и бѣзплемянному [безродному], промышлять

и где мне подетися от лихихъ людей, от недобрыхъ?

Острие сатиры направлено на тех, "кто богато живет", у кого "всево много, денег и платья", но нет одного – сострадания к бедным. Сквозь горькие размышления над судьбой бедняка прорываются гневные интонации, когда герой вспоминает "лихих людей", разоривших его и завладевших отцовским имением:

Ферези были у меня добры, да лихие люди за долгъ сняли.

Хоронился от должниковъ, да не ухоронилъся:

приставовъ посылаютъ, на правеж ставятъ...

"Богатым" и "лихим" людям бедняк напоминает, что все смертны и никто не избежит Божьего суда:

Люди богатыя пьютъ и едять, а голеньких не съсужають,

а сами тово не роспозънають, что и богатыя умирають.

Сатирическому обличению подвергается уродующая судьбы и характеры людей феодально-крепостническая действительность, поэтому герой "Азбуки" неразрывно связан с бытом, изображается в будничной обстановке, показан в повседневных тревогах и заботах. В "автобиографическом монологе" бедняка господствует стихия народного просторечия – грубоватого и язвительно меткого, однако не лишенного поэтической силы и образности: "Богь не выдастъ – и свинья не сьесть!"; "Псы на милова не лают, а постылова кусають". При этом пословицы, поговорки, присловья выступают не как цитаты, а как органический элемент речи героя из народной гущи, что подчеркивает жизненность образов, конфликтов и ситуаций, выведенных в сатире.

Русская сатира XVII в. вовлекла в свою сферу и исстари, еще с XII в., популярный у нас жанр «толковых азбук» — произведений, в которых отдельные фразы расположены были в порядке алфавита. До XVI в. включительно «толковые азбуки» заключали в себе главным образом материалы церковно-догмагический, назидательный или церковно-исторический. Позже они пополняются материалом бытовым и обличительным, в частности — иллюстрирующим гибельность пьянства. Во многих случаях такие азбуки приспособлялись и специально к целям школьного обучения.

«Азбука о голом и небогатом человеке», известная в рукописях также под заглавиями «Сказание о голом и небогатом», «История о голом по алфавиту» и др., принадлежит уже к числу чисто сатирических произведений. Соседство, в котором в рукописных сборниках находится «Азбука о голом»,- популярные в XVII в. сатирические повести — свидетельствует о том, что она сама трактовалась как произведение, близкое к этим повестям, а не как «толковая азбука» в традиционном ее понимании. В основном «Азбука о голом» заключает в себе рассказ от первого лица о горькой доле живущего в Москве босого, голодного и холодного человека, эксплуатируемого богачами и вообще «лихими людьми», причем детали текста иногда значительно варьируются по спискам. В общем бедняк изображается как сын зажиточных родителей, у которых всегда были «аладьи да масляные блины горячие и пироги хорошие». «Отец мой и мати моя оставили мне дом и имение свое»,- говорит он о себе. В старейшем списке XVII в. разорение героя объясняется так: «От сродников зависть, от богатых насильство, от сосед ненависть, от ябедников продажа, от льстивых наговор, хотят меня с ног свесть… Цел бы был дом мой, да богатые зглотали, а родственники разграбили».

Случилось так потому, что молодец после отца и матери «остался млад», а «сродичи» имущество отца его разграбили. В других, более поздних списках злоключения молодца объясняются тем, что он «все пропил и промотал», или никак не объясняются, сопровождаясь ничего не говорящим замечанием: «Да мне тем не велел бог владеть…», или: «Да не велел бог мне жить за скудостию моею…», и т. п. Даже жалкое одеяние молодца все пошло на уплату долгов. «Ферези были у меня самые добрые рогозиные, а завязки мочальные, да и то люди за долг взяли»,- жалуется он. Нет у него и земли, которую он мог бы вспахать и засеять. «Земля моя пуста,- говорит он,- и травою вся обросла, полоть мне нечим и сеять нечево, притом же и хлеба нет». «Азбука» написана ритмической прозой, кое-где рифмованной, как например:

Люди вижу, что богато живут, а нам, голым, ничего не дают, чорт знаит их, куда и на што денги берегут… Покою себе не обретаю, лапти и сапаги завсегда розбиваю, а добра себе не наживаю.

Встречаются в ней и поговорки, вроде: «На что было ему и сулить, коли самому негде взять»; «Ехал бы в гости, да не на чем, да никуды не зовут»; «Сшил бы к празднику однорятку с королки (кораллами), да животы-та у меня коротки» и др. Все эти особенности «Азбуки о голом», наряду с типичным просторечным ее языком, ставят ее в один ряд с такими произведениями сатирической литературы второй половины XVII в., как «Калязинская челобитная», «Повесть о попе Саве» и т. п. (см. ниже). «Азбука» и по своему содержанию и по бытовым деталям должна быть приурочена ко второй половине XVII в., и возникновение ее связывается с посадской средой, внутренние отношения которой она и отражает.

АЗБУКА О ГОЛОМ И НЕБОГАТОМ ЧЕЛОВЕКЕ

Другие сочинения по теме:

Сейчас и русский народ, и другие славянские народы (украинцы, белорусы, болгары) имеют свою письменность, свои книги, могут читать и писать...
Наверное, вы не так давно в последний раз были в метро, но сейчас я предлагаю туда вернуться. Казалось бы, сколько...
Цель: Дать ученикам начальное занятие о мифе и мифологии; рассказать о том, как и когда возникли мифы, о мировом значении...
Свыше одиннадцати тысяч произведений живописи, графики, монументально-декоративного искусства создал академик живописи Николай Самокиш. Исследована его батальная живопись, а вот наследие...
Герой Деблина Франц Биберкопф был пролетарием лишь по происхождению, но не по своему сознанию. Фигура политически сознательного, организованного, борющегося рабочего...
Когда наши потомки увидят пустыню, на которую мы превратили Землю, которое оправдание они найдут для нас? А. Азимов. Человек смертный,...
Сочинение «Сколько прекрасного встретишь в человеке…» Сочинение на свободную тему Сочинение «Сколько прекрасного встретишь в человеке…» — сочинение-эссе. Автор, размышляя...
Часть первая Сопровождая Илы, отправлявшиеся на штурмовку вражеского аэродрома, летчик-истребитель Алексей Мересьев попал в «двойные клещи». Понимая, что ему грозит...
Когда наши потомки увидят пустыню, в которую мы превратили Землю, которое оправдание они найдут для нас? А. Азимов. Человек смертный,...
Речь идет о созданной Горьким в 1902 году гениальной философской драме «На дне», породившей огромную критическую литературу и получившей небывалую...
Родился Бунин 10 октября 1870 года. Отец и мать его принадлежали к старинному дворянскому роду. Отец Бунина, Алексей Николаевич, вел...
Считают, что в момент дестабилизации культуры, расцвета «сложности» Ф. М. Достоевского творчество А. П. Чехова являлось необходимым противовесом. Человеческая аксиоматика,...
Ярким выражением критицизма общественного сознания эпохи является возникновение разнообразной, по преимуществу демократической, сатирической литературы. Она бичует типичные для того времени...
И. В. Белоусова. Инфернальные образы в английской драматургии XVI-XVII веков Инфернальные образы в английской драматургии XVI-XVII веков Материалы Международной конференции...
Параллельно с рационализмом во Франции XVII в. получила развитие и материалистическая философия, правда в своей особой форме. Она в гораздо...
Н. Т. Пахсарьян. Західноєвропейський роман XVII століття між класицизмом і барокко Н. Т. Пахсарьян. ЗАХІДНОЄВРОПЕЙСЬКИЙ РОМАН XVII СТОЛІТТЯ МІЖ КЛАСИЦИЗМОМ...
Во второй преимущественно половине XVII в. у нас появляются в переводе с польского, частью с латинского и с немецкого языков...